Озимандия

Городок наш, ну да ты сам видел, чего тут говорить, такое не забудешь. Последнее время, правда, стало еще забавнее, чем было — никогда не знаю, что за окном найду. День вроде весна, птички поют, на следующее утро — снег и еще что-то сверху падает, поднял бумажку — видать в верхнем городе опять мэра выбирают, только на этот раз надо галочки ставить не по именам, а напротив картинок, где лица разных цветов. Поди, подкрашивают, чтоб лучше различать. А на следующее утро никак не мог проснуться, до обеда валялся как в бреду, снилась пурга какая-то про заготовку на зиму голов у диких горцев, а когда наконец встал, доковылял до окна, а там никого и ничего, ни травы, ни снега, полиэтиленовые пакеты только летают и пыль аж через рамы на зубах хрустит. И вот такая хрень уже пятый день. Сначала вообще на улицу не мог выйти, теперь уж дай, думаю, пойду поищу работу какую-нибудь, а то уже кончилась и еда, и выпивка, и даже то, что обычно не едят, тоже закончилось.

Выхожу, значит, в эту муть, в воротник зарылся, рот шарфом от пыли прикрываю и иду вдоль нашей главной улицы, хоть и не люблю её страшно, с тех самых пор, как на смотровой вышке полоумный самурай посидел, всё кажется глаза подниму, а эта рожа раскосая на меня сверху пялится. И дошёл уже почти до сапожника, ну этого, который в переулках возле вокзала живёт, глядь, поезд идёт. Да на всех парах, от пыли и не видно его ничерта, только слышно, что замедляется немного, а не останавливается, видать, экспресс. И тут из вагона этого экспресса, которого и цвет-то не различишь, такая пылюка, вываливается мне прямо под ноги какой-то мешок здоровый, почти с меня. Я, понятное дело, отскакиваю подальше да там и стою, мало ли что у нас из поездов могут выбрасывать, известное дело, сначала поднимешь, потом ни рук, ни ног по закоулкам не соберёшь, головы-то не найдут. Стенку спиной подпёр, жду, пока мерзость вся осядет, чтоб посмотреть поближе.

А мешок, вот тебе на, вдруг шевелиться начинает. А потом садится, и вижу я, что это не мешок, а пацанчик, весь в пыли, как лошадь взмыленная, на лице только глаза видны да по щекам несколько полосок, ревел что ль или просто глаза от пыли заслезились, не поймёшь. Сидит и смотрит на меня. Сидит и смотрит. Потом оглядываться начал. А потом говорит «Дядь, а дядь, а я где?». Чуть было не сказал «Дома ты, сынок», потом думаю, хорош тебе шутить, шпала бесчувственная, дитё хрен знает откуда и что там с ним случилось в том экспрессе, будь он неладен. Ну и говорю «Чёрт знает куда тебя занесло, пацан». Сидит, смотрит.

— Ты сам-то как тут оказался, раз даже не знаешь, где мы?

— Не знаю, я в поезде ехал-ехал, и так мне там тошно стало, думаю, ну его всё, попробую выпрыгну, расшибусь так и ладно, а нет, так и хорошо.

— А ехал-то куда?

— Да я потому и струхнул, что не знаю.

— Давно ехал?

— Давно. Не помню.

— Откуда тоже не помнишь?

— Ничего не помню. Как будто от сна проснулся и не соображаю ничего.

— Может, наоборот, заснул?

— Ты мне, дядь, мозги не пудри. Тоже что ли с поезда выпал, раз не знаешь, где мы?

— Да не, я тут давно уже околачиваюсь. Ну, это телега длинная. Есть хочешь?

— Пить больше. Ведро бы выпил!

— Ну, пошли тогда, чего высиживать-то у моря погоды.

— Пошли. Сейчас, гляну только.

Встал, отряхнулся, пыль рукой со лба смахнул и пошёл к рельсам поближе. Носком кеда постучал по шпале, посмотрел в одну сторону, в другую, на меня обернулся

— А куда дорога-то ведёт?

— Долгая телега, говорю же. Тебя как зовут-то?

— Ден, а что?

— Пошли, Ден, потом поностальгируешь. Время будет.

Ну, мы и пошли. Взял я у сапожника работу и денег взаймы, еды купили. Лавочник всё на паренька косился, потом у меня спрашивает «Где пацана-то взяли? Работа не нужна ему? У нас молодых-то да резвых мало, как раз покупки разносить пригодился б». «Руки прочь», — отвечаю, — пусть хоть оглядится сначала, потом поговорите. — «А, новичок… ну тогда конечно».

Пришли домой, еду я быстренько сварганил, а за едой всё ему и рассказал про наш город, что знал.

— Ого, — говорит, — экая штука. А железка куда ведёт?

— Да так, в несколько соседних городов я по ней ездил. Поезда редко ходят, пока нужного дождёшься, поседеешь к чертям собачьим. Уж про обратно я вообще молчу, проще пешком доковылять. Но там везде тупики, дальше шпал нет.

— Ого, — сказал. И замолчал. Так и доедали, молча. Мне это в нём тоже понравилось. Когда доели спросил только «Можно я у тебя переночую? — Да живи сколько хош. Места много». На том и спать пошли.

Прожил он у меня с неделю, не знаю точно сколько, календари меня много лет назад достали, не держу. Пару дней просто по дому ходил, чего-то читал, чего-то убирал, на пятый день даже полы подмёл, вижу, мается, потом подошёл, спрашивает:

— Слушай, а лавочник насчет работы говорил, он это всерьёз?

— Да иди спроси у него сам.

— Ну, ты ж его дольше знаешь.

— Слушай, у нас тут такое дело, за что ни возьмись, всё получится, если сам всерьёз возьмёшься. А будешь вполсилы мизинцем ковырять — всё из рук повалится, лучше б и не брался. Это я тебе точно говорю. Так что у лавочника — сам спроси. Он по второй Южной улице ближе к концу живёт, неподалеку от Одноглазого Пью.

— А это кто еще такой?

— Он у Южных ворот живёт. По дороге к горам. Будет любопытно — сам к нему дойдёшь, его не проморгаешь.

Ушёл. Вернулся под вечер, хмурый, принёс хлеба и флягу. «Ничего, — говорит, — не получилось у меня, первые три пакета отнёс прям летел, а на четвёртом уже подустал, ну, ничего, думаю, тут близенько, донесу сейчас и домой, на ужин — и всё, сначала выронил, потом заблудился, потом замок хозяйке сломал, потом чинил. — Починил? — Вроде. Очень стыдно было. — Ну, хоть починил, и то хорошо. Ужинать давай». Надулся. Но ужинать пришёл.

Так еще пару дней помаялся, то ничего приходит, довольный, то опять хмурый как туча. А потом иду я как-то под вечер от гончара, деньги несу за кувшины, напеваю себе тихонько под нос, мяса хорошего куплю, запечь с травами, я у нас тут такие травы знаю, каких нигде не видел больше — и, глядь, пацан мой у станции нашей сидит на скамейке, смотрит вдаль. Оно-то дело обычное, кто у нас тут только не сидел, всех навидались, но ведь чтоб сам выскочил — я такого еще не видел. Ан видишь, то же самое началось.

Подошёл я к нему, рядом сел. Молчит. Потом говорит «Пошли домой», Ну, думаю, попустило поди. Оно ж, понимаешь, с поездами как с любым другим — кого долго морочит, кого обратно засасывает, кто сразу отвыкает, кому просто стыдно становиться на вокзал ходить. Хотя уж кого у нас тут стыдиться, поинтересней занятия найдутся. Да и всё равно каждому потом в свои ворота.

Ну, так и пошло — то через день ходил на вокзал, то каждый день стал я его там видеть. Походит, посидит, полежит, поработает, бросает — и туда. За ужином как-то через недельку-другую говорит:

— А не знаешь, часто поезда ходят?

А сам сидит весь напрягся, аж локти на стол вдавил.

— Да когда как и смотря какие, — говорю, — Расписание было когда-то триста лет назад, а потом сорвали, да и ни к чему оно, кому надо, тот дождётся. А ты чего хочешь-то?

Не утерпел, блин, спросил, и зачем оно мне? Ведь сколько раз зарекался.

— Да так, интересно просто.

Вот видишь, значит, зря спрашивал. Да и чёрт с ним, своя голова на плечах, даже не ударял ни разу, вот ей пусть и думает. Крепкий пацан. Вроде взрослый, а в глазах бесенята. Люблю таких. Смотрел я на него, смотрел, и через пару дней другая мысль мне в голову пришла.

— Слушай, Ден, я тут думал, а что если нам ветку железной дороги построить? Отвести от нашей и поближе к горам подвести, а?

— А? Железку? А почему к горам?

— Там хорошо. Воздух свежее и народу меньше. Можно было бы поселиться прям на перевале, там вообще не представляешь как красиво. И на горных козлов охотиться можно. Не то что по равнине всякую мелочь гонять.

— Я охотиться не люблю.

— Ну не любишь охотиться, никто не просит. Может, рисовать любишь?

— Не знаю, не пробовал.

— У нас есть тут ведьма одна, очень круто рисует. Она и кукол делает, но это тебе вряд ли, ты ж не девчонка, да и охотиться не любишь, чтоб такие куклы делать.

— Слушай, если мне будет нужно, я разберусь.

— Ладно-ладно, я просто сказал.

Помолчали.

— У меня в поезде была такая книга классная по рисунку, я её помню хорошо. Очень красивая.

Ну вот, началось.

— Ну, потерянного не воротишь.

— Откуда ты знаешь?

Ну вот, продолжается.

— Хочешь обратно?

— Да нет, ну что ты. Не то чтобы обратно… но там же такие книги были… До сих пор прямо вижу некоторые, представляешь? Слышу, как страницы шуршат. Шекспира был очень красивый том, такой в красной коже, ух! И Данте был, такой огромный, с иллюстрациями, я его так люблю. Чем дольше о них думаю, тем сильнее скучаю.

Раскраснелся весь, глаза блестят.

— Помнишь, у Данте было про волчицу?

— Про волчицу? Не помню. Он так красиво про любовь писал, а главное, он ведь так и знал! Помнишь? Что любовь всё может и всё преодолеет, только если в неё верить — и время, и расстояния, всё-всё. Что она священна и на ней одной всё держится. Ух, как я Данте люблю, я тебе не могу даже передать.

— Я вижу.

Надулся, уткнулся взглядом в стол. Помолчали.

— Ну так что, не хочешь помочь мне дорогу строить?

— Да сдалась тебе эта дорога! Ну, сам подумай, кому она нужна?

— Мне.

— Ну, значит, тебе её и строить, раз тебе нужна.

Тут не поспоришь. И я спать пошёл.

На следующий день начал ходить по библиотекам нашим заброшенным, искать книги, рыться в архивах, тяжелая это работа, да и говорить о ней без толку, если толка от неё нет. А до толку еще долго было, да и есть что-то тоже надо было, в общем, скучать и раньше было особо некогда, а тут вовсе домой приходил только поесть быстренько, да спать ложился. И не следил, дома пацан или нет, чем занят. Иногда видел его на вокзале, иногда дома, мы и раньше-то особо много не говорили, а тут вовсе перестали.

Так время и шло. Уже бумага стала скручиваться под собственной тяжестью, когда я решил, что пора дойти до гор и посмотреть на месте, как там что. Путь был неблизкий, да и вообще никто толком не знал, что там с этими горами. Многие уходили туда и не возвращались, а те, кто возвращался, прятали глаза или наоборот кричали на всех углах, какая там жуть да какие страсти творятся. Но ни тем, ни другим веры не было.

А те, кто приходил из-за гор вообще ни с кем не говорили, только поблескивали глазами из-под козырьков. Как-то одного попытались в пивной разговорить местные пустобрёхи, дескать, как там у вас живётся, говорят, детей едите? Едим, отчего ж их не есть, коли они такие вкусные, ответил незнакомец, отодвигая недопитое пиво, да я смотрю, ребята, вас тут как-то слишком много для кулинарной беседы — раздвинул их плечом и ушёл.

В общем, дорога была неблизкая и когда вернусь было непонятно. В день, когда начал вещи собирать, с утра пошёл глянуть одну книгу в библиотеку, так до обеда пацана и не видел. Пошёл искать, а нашёл прям рядом с вокзалом. Он уже там себе сделал лежанку под деревом, лежал, что-то читал, на меня едва взглянул. Я рюкзак бросил на серую пыльную землю и сам сел сверху.

— Хочу в горы пойти, посмотреть что там и как. Может, вернусь не скоро, может, вообще не вернусь. Со мной не хочешь?

— Нет.

— Ладно. Живи в моём доме, сколько захочешь.

— Да, честно говоря, нисколько не хочу.

Однако. Хороший поворот.

— Чего тогда живёшь до сих пор?

— А куда мне ещё деваться? Да и какой смысл? Не до смерти же я буду здесь сидеть!

Ещё лучше.

— И куда ты собрался?

— Хочу дождаться своего поезда. Запрыгнуть в него, книги свои найти! Ну и… ну и что-нибудь придумать.

В землю смотрит, волосы на глаза падают. И вдруг встрепенулся:

— А поехали со мной, а? Поехали! Там круто! Я тебе все-все свои книги покажу!

Посмотрел я на него внимательно, и как-то так мне поплохело на душе, что я тебе передать даже не могу. Потому что понятно мне стало, что ничего он так не хочет, как вскочить обратно в свой поезд или любой, какой подвернётся, и поехать на нём куда глаза глядят. И маяться до скончания дней своих, и молчать себе об этом, а то и вовсе полюбить его всей душой до беспамятства, лишь бы только не выпрыгивать больше в пыль вперед головой, только б не видеть наш городок с четырьмя воротами, только б не строить дорог туда неизвестно куда.

Тогда я взъерошил ему волосы на прощание, взял свой рюкзак и пошёл прочь.

Последним, кто видел меня, был Одноглазый Пью.